На Ладоге

1

Всем своим друзьям настоятельно советую побывать летом (желательно в июне) на Онеге и Ладоге. "Тарас Шевченко", трехпалубный озерный теплоход, зафрахтован Ленинградским бюро путешествий. Кажется, это единственная у нас организация такого рода, сплошь укомплектованная необъяснимо приветливыми людьми, искренними болельщиками своего дела.

От Кижей теплоход спускается на юго-запад к устью Свири, к старинному русскому порту Вознесенье. Здесь пахнет лесными ландышами и деревом, древесиной: плоты у пристани, аккуратные высокие поленницы во дворах. Деревянные мостки на поросших по краям травою улицах, деревянные дома, одноэтажные и двухэтажные, удивительно опрятные, чисто обшитые узкой доской - вагонкой, разно и красиво окрашенные, с нарядными, будто кружевце на цветном платье,белыми наличниками окон.

Эти наличники, на первый взгляд как бы одинаковые, в сущности, очень разнообразны; на каждом доме своя какая-нибудь подробность рисунка. В окраске домов тоже много разнообразия: коричневое, зеленое, вино - красное, синее сосуществует во множестве мягких и сочных оттенков, вот еще пример естественной тяги человека к неодинаковости.

Право же, тут есть над чем подумать. Города, улицы, дома должны, как и люди, иметь свое, не общее выражение - я уже писал об этом и не устану повторять.

На русском Севере есть чему поучиться. Дерево, старинный материал, защищает себя, доказывает здесь свою стойкость - не всюду же царствовать кирпичу и железобетону. А древнее мастерство северных плотников может послужить и сегодня полезным уроком.

На Кижах меня поразили безгвоздевые крыши - совершенный, на мой взгляд, образец полносборности. Там по слегам уложены "курицы" - еловые лесины, отесанные вместе с куском корневища, загнутым наподобие естественного крюка. Крюки эти поддерживают тянущийся вдоль свеса крыши деревянный желоб - "поток" или "водотечник", в который вправляются концами отесанные с выкружкой доски кровли. Эти доски кладутся внахлест и зажимаются по гребню крыши так называемым охлупнем - длинным бревном с треугольной выемкой.

Стоит выбить два деревянных шипа, закрепляющих охлупень, - и можно без труда сменить подгнившую доску.

Нет, что ни говори, северная рубленая изба - прекрасная школа для архитектора, пожалуй не менее поучительная, чем Парфенон.

("Что за сравнение!" - может воскликнуть тут читатель. Но я не побоюсь повторить: одни и те же законы лежат в основе зодчества, будь то всемирно известный памятник, рубленая изба или неведомая северная церквушка.)

Я хотел бы показать вам крестьянский амбар из деревни Нийнисельга (теперь он стоит на Кижах неподалеку от погоста) как образец простоты и конструктивной ясности, как пример художественной цельности, право же не уступающий любому античному памятнику.

Виолле ле Дюк, французский архитектор-историк и мыслитель (советую прочесть его "Беседы об архитектуре"), говорил: "При мне иногда спрашивали: "В чем же красота Парфенона?" Это равносильно вопросу: "В чем красота молодого, хорошо сложенного, обнаженного человеческого тела?.." В самом деле, красота хорошего сложения - это и есть красота архитектуры. О ней рассказывают и Парфенон и скромный амбар из прионежской деревеньки.

Одни ученые утверждают, что античная архитектура Эллады родилась непосредственно из форм и приемов древнего деревянного зодчества. Другие, как Виолле ле Дюк, оспаривают это утверждение. Не берусь судить, кто прав. Ясно лишь, что сила греков была в том, что они сумели постичь и с полной ясностью выразить в своих сооружениях строительные возможности камня, мрамора.

Пусть античной колонне прямо предшествовало отесанное бревно, пусть деревянная балка стала каменным архитравом - греки нашли для колонны и архитрава новые формы, подсказанные свойствами нового материала.

Зодчие древнего Востока, где в прадавние времена зародились все наши искусства, оказались куда менее последовательными. Перестав пользоваться деревом, они продолжали "изображать" деревянные конструкции с помощью камня. Высекая в толще скал свои храмы, индийские архитекторы воспроизводили в массиве камня потолочные балки и доски. Позднее соблазны "изобразительной" архитектуры распространились широко и оказались очень живучими.

Несколько лет назад я увидел в одном из фойе нового оперного театра в Ташкенте гипсовый белый потолок, выполненный в виде айвана - старинного узбекского навеса из балок и круглых жердей. Зодчий, построивший этот театр, был знающим, очень образованным мастером. Но если бы потребовался пример глубокого различия между изучением и подражанием, я, пожалуй, не нашел бы лучшего.

Учиться на опыте прошлого - это значит изучать принципы, постигать ход развития, учиться отличать истинное от ложного. В конечном счете правда и есть главное мерило любого искусства, будь то живопись, литература, музыка или зодчество.

2

Вернемся, однако, на теплоход, как ни жаль покидать Вознесенье с его лесной свежестью, тишиной и по-северному яркой геранью за окнами деревянных домов.

Отсюда идем на запад по Свири. Сумрачный лиственный лес то подступает к воде (кое-где нагие березки стоят в ней по колено), то отступает, открывая чистую зелень прибрежных полян.

Ночью все это снова окунается в невесомую голубизну. В тишине чуть слышна работа судовых двигателей; слабо поскрипывают переборки своим, корабельным скрипом. Уснуть невозможно - так и стоял бы до зари, глядя на уплывающие назад безмолвные берега.

Старая Ладога - самый древний форпост новгородской земли на северо-западе; туда попадаешь, пересев на катер и поднявшись вверх по течению Волхова, проплыв меж высоких берегов с зеленеющими курганами родовых могильников, среди которых есть и "Олегова могила", хоть и неясно, здесь или под Киевом похоронен правитель Новгорода "вещий" Олег.

"Путь из варяг в греки", о котором столько слышалось с детства, делается чем-то реальным и жизненно понятным лишь теперь, когда попадаешь сюда с берегов Днепра, когда пройдешь по Варяжской улице, где заморские гости держали свои склады, когда остановишься у осевших, но все еще могучих стен древней крепости, высоко над излучиной седого Волхова.

Крепость эта, как и многие другие старые крепости, зародыши городов, построена на стрелке, у впадения Ладожки в Волхов. Так строили издревле - для удобства обороны; очертания таких крепостей в плане действительно напоминают треугольный наконечник стрелы; две стороны треугольника очерчены берегами, третья - глубоким рвом, через который перекидывался подъемный мост.

Отсюда, от этих разбросанных по Руси городищ-крепостей на стрелках, и пошло выражение "родной угол", которое применяешь теперь, не задумываясь над его первоначальным смыслом.

По-украински угол - кут, куток. А домовой русских поверий назывался в языческие времена кутним богом, то есть покровителем родного угла. Ему подносили жертвоприношения послаще, чтобы умилостивить; вот вам и рождественская кутья...

По мне, ничего нет занятнее, чем докапываться до корня слов. Тут кроется и нечто сродное с постижением сути зодчества: ведь слова тоже строительный материал, применяемый с большей или меньшей степенью разумения и пользы.

Сторожевые башни древних крепостей называли вежами (это слово живет и сегодня в украинском языке). Вежа - от слова "ведать", знать, что творится вокруг. От того же корня и древнерусское вежды, то есть глаза. Знать - видеть... Для меня эти понятия всегда были и будут слитны.

З

В пределах Старо-Ладожской крепости, не раз успешно оборонявшейся от натиска с запада (только единожды, в 1616 году, внутри этих стен побывали шведы), сохранилась Георгиевская церковь - прекрасный образец новгородского стиля.

О зодчестве древнего Новгорода написано много. Но чтобы воспринять чувством особенную стать новгородских построек, надо их увидеть. Дух молодого, неустоявшегося вольнолюбия выражен в них с необыкновенной ясностью.

На Киевской Руси сооружение церквей было заботой княжеской. Величие божьего храма служило там как бы наглядным выражением княжеского величия и могущества. Так было поначалу и в Новгороде, пока тут не ослабла княжеская власть.

В 1136 году своевольные новгородцы восстали, выдворили своего князя за пределы города и основали вечевой строй.

Взлет и падение новгородской "торговой республики" - одна из самых драматических, волнующих и печальных страниц русской истории; уцелевшие до наших дней новгородские постройки остаются ее наглядным свидетельством.

Церкви здесь стали подниматься не только во славу князя и не одними лишь княжескими заботами. В 1167 году "богатый гость" Садко поставил большую церковь Бориса и Глеба на самом детинце - в Новгородском кремле, рядом с княжеским Софийским собором. Другие купцы, победнее, ставили свои церкви в иных местах, на городских улицах, на Торговой и Софийской сторонах, по обе стороны Волхова. Их постройки, поднятые общим коштом, были попроще, поскромнее княжеских. Вокруг этих церквей объединялись торговые общества (скажем, Ивановское купечество при церкви Иоанна Предтечи). В церковных подклетах устраивались склады товаров.

В Новгороде издавна стали строить из камня, из ильменских красноватых известняков, из волховского плитняка. Строили быстро и много, знали счет деньгам; камни здесь отесывали бережливо, чуть окалывали с лица. Клали в стену, не подгоняя один к другому, а промежутки заполняли цемяночным раствором - смесью толченого кирпича с известью. И от всего этого поверхность стен получалась неровная.

И вот ведь странная вещь - казалось бы, бугроватая незаглаженность стен новгородских построек должна казаться неряшливостью; между тем именно эта особенность придает им своеобразное достоинство. Я бы сказал - достоинство открытой правды, достоинство простоты.

Новгородские мастера не любили пользоваться кружалами или отвесом. Ничто у них не делалось "под линеечку"; выступы-лопатки на стенах, полукружия арок и сводов - все это, если присмотришься, сработано на глазок; почти нигде не соблюдена вертикаль. А в целом каждая постройка производит впечатление нерушимой уравновешенности. Впечатление спокойного, несомненного совершенства.

Давно замечено, что архитектура способна воздействовать на чувства, на воображение. Можно попытаться вникнуть и разобраться, как, какими путями она воздействует. Виолле ле Дюк утверждал, что горизонтальные линии внушают нам впечатление величия и покоя; что низкий склеп, своды которого поддерживаются многочисленными столбами, навевает вошедшему одни только печальные и мрачные образы; что гигантский купол собора святого Петра в Риме уводит взгляд человека кверху с такой настойчивой силой, что не замечаешь ни мраморных столбов, ни великолепных гробниц, ни скульптур, ни пола, вымощенного порфиром.

Все это бесспорно; но есть еще сверх того нечто труднообъяснимое, не поддающееся трезвому анализу, нечто такое, что невозможно выразить словами, как невозможно словами же описать музыкальную мелодию или мерный гул морских волн.

Архитектуру не впервые сравнивают с музыкой. Не помню, кто назвал Миланский собор "окаменевшей музыкой",- сказано очень точно, это и вправду музыка католической мессы, летящие кверху многотрубные звуки хорала.

Когда думаешь о новгородских строениях, слышатся звуки пастушеского рожка, разносящиеся среди зеленых полей и лугов под неярким небом.

Чуть розоватая белизна здешних церквей и церквушек сродни белизне отбеленного солнцем холста, а их золоченые главы напоминают то золотящийся лен русых волос, то червонную медь воинского шлема.

Церковь Георгия в Старой Ладоге, построенная в конце XII века, в лучшую пору Великого Новгорода, невелика, но кажется величественно просторной. Измеряя ее вдоль и поперек шагами (глазу не веришь!), я вспомнил, как мерил таким же образом развалины языческого храма Гарни в Армении. И там не верилось, и там тоже вышло всего лишь шесть на девять шагов. Истинная архитектура сильна не грандиозностью чисел, а пропорциями, соотношением частей.

Стены староладожской церкви по - новгородски бугристы;линии лопаток, арочных полукружий, сводов, столбов свободны, мягки; все выглядит так, будто не построено, не сложено, а вылеплено рукою скульптора. И кажется, что эти стены сохранили след руки мастера, пронесли сквозь столетия живое человеческое тепло.

Новгородские зодчие не любили симметрии. Темные пятна немногочисленных окон свободно разбросаны по белизне стен; но эта свобода подчинена безошибочному равновесию, природному чувству меры.

Здешние подмастерья каменных дел - так звали тут зодчих - не любили украшений, не признавали их. На окнах и дверных проемах здесь не увидишь наличников, белокаменных или лепных обрамлений, на стенах нет декоративных филенок - одни только линии лопаток, уступчатые полукружия аркатуры, рисующие внутреннюю логику сооружения, отмечающие место несущих столбов и сводов.

Правда не нуждается в украшении, а новгородское зодчество прежде всего правдиво. Оно предстает перед вами без пышных одежд, в обаянии простодушной искренности. Может быть, именно простодушие, одно из самых привлекательных человеческих качеств, сильнее всего просвечивает в новгородских постройках.

Новгородцы покрывали внутренние поверхности стен (а нередко и поверхность опорных столбов) своих церквей росписью. Ярусами - от самого низа до верха, до вершины купольного свода, - располагались эпизоды библейских и евангельских легенд, фигуры святых и апостолов, "житийные" сцены.

Когда смотришь теперь уцелевшие фрески тех времен, то прежде всего думаешь о мастерстве, о рисунке, о красках, и забываешь, что эти немые повести были, в сущности, первыми книгами для не знающих грамоты, для многих и многих тысяч людей.

Как ни ограничивалось содержание этих открытых книг христианской догматикой, как ни целенаправленна была их мораль, они все же давали своим читателям-зрителям еще и частицу того, без чего трудно существовать человеку: они учили сопереживанию, давали постигать жизнь через искусство. Печаль, радость, материнское горе, измена и верность долгу, доброта или жестокость, сильные порывы человеческого духа - все это не могло не дойти до сердца и разума, прочитывалось, просвечивало, будило чувства.

В конце XII века, примерно в те же годы, когда была построена Георгиевская церковь в Старой Ладоге, князь Ярослав Владимирович поставил церковь Спаса на Нередице в монастыре близ Новгорода. Это была последняя княжеская постройка, небольшая, по-новгородски непышная - не те были времена и порядки, чтобы кичиться новгородскому князю великолепием.

Спас-Нередица... Взорванная гитлеровцами в 1943 году, церковь теперь возродилась в древних формах

Нередицкая церковь стояла на зеленом холме над Волховом, среди вольных просторов, среди раздолья полей и перелесков, окруженная рублеными из потемнелых бревен строениями, холщово-белая, одноглавая, в золотом шеломе. Ее стены внутри были покрыты фресками редкостного мастерства.

Нередицкие росписи принадлежат к художественным памятникам всемирной ценности. Они были свидетельством незаурядной силы, какую набирало искусство Руси перед катастрофой татарского нашествия. Я говорю "были", потому что нередицких фресок больше нет. Они погибли в огне взрыва, устроенного гитлеровцами в 1943 году.

Перебирая в памяти многочисленные, к сожалению, примеры дикой низменности, не легко найдешь равный уничтожению нередицких росписей. Наполеоновские солдаты, устроившие конюшню в трапезной миланского монастыря Санта-Мария делла Грация и походя "оттяпавшие" кусок Леонардовой "Тайной вечери", чтобы прорубить дверь в стене, где она написана, кажутся мелкими несовершеннолетними преступниками рядом с матерыми злодеями, заложившими взрывчатку под стены Нередицы. К слову, спустя полтора столетия после наполеоновских бесчинств в трапезную миланского монастыря угодила фашистская бомба, но "Тайная вечеря" чудом уцелела.

Вот сказал "чудом", так принято говорить; а ведь в Италии католическое духовенство всерьез объявило случай с "Тайной вечерей" проявлением господней воли, чудесной милостью провидения. А когда рушилась в прах Нередица, когда вместе с миллионами человеческих жизней погибали, сгорали, исчезали с лица земли памятники человеческого гения, святая римская церковь, давняя покровительница искусств, молчала.

Все это, впрочем, не ново. И если существует на свете что-либо действительно святое, то это уважение к завоеваниям разума, к многотрудному опыту поколений, к общечеловеческому духовному богатству.

Потому-то и делается горько, когда увидишь запустелый, заброшенный памятник прошлого или услышишь, что все это, дескать, трын - трава, и надо говорить и думать о насущном, сегодняшнем, и делать дело, а не возиться с какими-то там церквушками или другой подобной трухой. Вроде бы невдомек таким людям, что живому дереву нужны и вершина и корни.

4

В староладожской церкви сохранился кусок древней росписи - фигура Георгия Победоносца, пронзающего копьем дракона.

Кусок тщательно расчищен реставраторами; и если принять поправку на естественные потери за восемь столетий, то можно представить, какой была здешняя живопись с ее голубовато-серыми, охристыми, коричнево-красноватыми и бело-розовыми тонами. Колорит ее сдержан, светел; в рисунке природное изящество и немногословная точность. Краски, как видно, местные - из здешних земель, из волховских, ильменских жженых глин.

Фигура Георгия с копьем, в одежде воина, напоминает, что не зря церковь была посвящена святому победоносцу. Она стоит в окружении крепостных стен бессменным часовым, свидетелем многих битв.

Многое в Старой Ладоге напоминает о веках, когда здесь был передовой пост русской земли, ее боевой рубеж.

Но как ни постоянна была военная угроза, как ни силен был натиск ливонцев и шведов, севернорусские верховые земли счастливы были тем, что их не топтала татарская конница.

У Великого Новгорода с его обширными владениями - пятинами, простиравшимися от верховьев Волги до Белого "Студеного" моря, были свои внутренние заботы и беды. Была постоянная борьба низших с высшими, бедных с богатыми, "лепших" с "меньшими". Были частые смены князей и грызня "княжеских партий". Была неугасимая рознь между простонародной Торговой стороной и боярской Софийской, и не раз случалось обеим сторонам сшибаться врукопашную на широком мосту через Волхов. В дни усобиц и восстаний бушевало своеволное вече, горели боярские хоромы. С запада, из-за реки Великой, напирали Литва и немцы, с севера - шведы.

И при всем этом Новгороду жилось счастливее других русских земель. По своей отдаленности он оставался в стороне от разорительных княжеских столкновений, сюда не добирались разбойные половцы. А главное, Новгород, как выразился историк, "в глаза не видел ордынского баскака".

Новгород не подвергся нашествию, не испытал уродующего душу векового страха, не гнул спину, не жил в беспросветной ночи монгольского ига. И это очень явственно чувствуешь на новгородском Севере.

Взгляд человека, не знавшего рабства, открыт и прям. Простая приветливость и прямодушие северян сродни приветливой простоте и правдивости новгородских построек.

Когда по всей Руси, подпавшей под гнет орды, почти перестали строить из камня, на новгородских землях строили все еще много. Строили богатые бояре, купцы, строили и горожане победнее - в складчину. Небольшие приходские церкви, поднимавшиеся среди бревенчатых жилых домов, были куда скромнее великокняжеских храмов. Но именно в этой скромности новгородских построек, в их искренности, в их высокой простоте заложены достоинства, оказавшие серьезное влияние на дальнейшее развитие русского зодчества.

5

Всего лишь двести километров отделяют Новгород от "младшего брата" - Пскова; тем более любопытны различия между новгородской и псковской архитектурой.

Надвратная церковь Псково - Печерского монастыря. Плавное 'перетекание' форм, все как бы вылеплено, изваяно...

Контрасты внутренней жизни были в Пскове не так очевидны, как в Новгороде. Бояре здесь были победнее, не столь владетельны. Меньше было сословного неравенства, меньше раздоров. Псковская земля не знала холопства, крестьяне здесь жили вольно. Нравы были человечнее, мягче. И хотя на долю псковичей, стоявших на западном рубеже, выпало три века трудной воинской борьбы с немецкими рыцарями, люди тут не ожесточились. Мягкость форм и линий псковского зодчества внятно свидетельствует об этом.

Псков. Башня 'У решеток'. Камень и дерево, суровая поэзия русского Севера

Здесь строили из местного плитняка на известковом растворе; камни отесывали еще бережливей, чем в Новгороде. Поверхность стен тут Псковские еще более незаглажена, округлые небогатые украшения - валики, бровки над окнами, скромные узоры поясов на барабанах под куполами - все это придает здешним зданиям особую теплоту и приветливость.

И здесь та же псковская округлая мягкость

Я думаю, никакой чертеж, никакая, даже самая лучшая фотография не в силах воспроизвести и передать дух этих сооружений, где северное немногословие, северная сдержанная суровость так естественно сочетается с мягкой, я бы сказал, женственной живописностью. Пожалуй, только Рериху в его севернорусских холстах это удалось. Искусство имеет свой особый язык, не поддающийся переложению или истолкованию, и никакой алгеброй не поверишь и не объяснишь гармонию псковских "лепных", текучих форм, небогатых, как бы даже и неумелых, но до конца искренних.

Кром. Текучая плавность форм, единство с природой. Все как бы естественно вырастает из этой земли, вторит медлительному течению реки, клубящимся облакам

Серый плитняк, из которого строили псковичи, не очень прочен, легко поддается выветриванию. Поэтому каменные сооружения тут обмазывали, белили снаружи для лучшей сохранности. Строгая белизна псковских церквей служила и красоте и пользе.

Псков. Кром...

Неразделенность этих двух начал видна тут во всем, мастера отличались изобретательностью. Чтобы увеличить вместимость небольших зданий, они окружали их пристройками - притворами, папертями, крыльцами, - и от этого их сооружения так неожиданно живописны. Чтобы уменьшить тесноту внутренних помещений, псковичи стали делать столбы-опоры не квадратными, а круглыми, и это опять-таки соответствовало общему духу псковского зодчества с его любовью к округлым, смягченным формам.

Чтобы не строить дорогостоящих колоколен, экономные псковичи придумали открытую звонницу - нечто вроде аркады, в просветах которой подвешивались колокола.

Печоры. Надвратная церковь, 'сквозная' псковская звонница

Сквозные псковские звонницы, разные по величине и пропорциям - в зависимости от веса и размера колоколов, - устраивались по-разному: одни вырастали из стен как бы их продолжением, другие поднимались на паперти, третьи стояли отдельно. Эти звонницы стали со временем естественной частью псковского пейзажа, его непременной принадлежностью. В их открытых проемах синеет небо, плывут облака, виднеется зелень деревьев, и от этого псковские строения обретают еще большую слитность с природой.

С течением столетий - от пожаров ли, от обветшания, перестроек, - словом, по причинам вполне понятным и естественным, исчезли с лица земли бревенчатые строения, древнее жилье новгородцев. Исчезло то живое окружение, среди которого возвышались, белели каменные церкви, монастыри, княжеские и митрополичьи палаты. Оно ушло, погрузилось в землю, его породившую, и теперь только кропотливый труд археологов и художников может помочь представить, как выглядели шумные, мощенные бревнами новгородские улицы или же улицы Старой Ладоги в XII веке.

Печоры. Восстановленная В. П. Смирновым боевая древняя башня

Но сохранившиеся на Севере деревянные постройки - пусть более поздние - дают и сегодня наглядно понять, откуда выросло новгородское каменное зодчество, какими соками оно питалось. И дело тут не только в прямом восприятии форм, хоть и видно, что иные каменные церкви произошли прямиком от деревянного сруба, от клети с поставленным поверх куполом-главкой. Гораздо важнее другое - дух разумной простоты, дух ясной искренности, внесенный в зодчество новгородцами, которых на Киевской Руси снисходительно называли плотниками.

6

В Старой Ладоге сохранился еще один памятник XII века - Успенская церковь, монастырская, тоже одноглавая, розовато-белая, с темными пятнами узких окон. Сохранилась и часть монастырских каменных стен.

Суздальский полк, которым смолоду командовал Суворов, стоял в Старой Ладоге (тут Суворов и написал свое "Полковое учреждение", основу "Науки побеждать").

Рассказывают, что однажды Суворов, ведя свой полк с учений по дороге мимо Успенского монастыря, вдруг скомандовал развернуться на приступ. Солдаты лихо выполнили приказ, преодолели стены, монастырь "взяли", А был он женским...

В Петербург полетела яростная жалоба. Синод постановил отлучить святотатца от церкви, и только вмешательство Екатерины спасло Суворова от кары.

Эта забавная история не только штрих к портрету Суворова с его чудачествами, за которыми всегда крылось нечто вовсе не шуточное.

Глядя на остатки мощных стен, на присадистую, толстобокую угловую башню, очень хорошо сохранившуюся, понимаешь, что Суворову могло вдруг захотеться попрактиковать своих солдат на таком образце крепостной неприступности. Вместе с тем тут наверняка сказалась доля неприязни к монашеству, озорная над ним издевка.

Первые монастыри появились на Руси вместе с принятием христианства. Поначалу они служили убежищем для желающих "уйти от мира", для искателей уединенного безмолвия, сторонников "праведной жизни". Среди первых монахов было немало пришельцев из Византии, людей ученых. Именно в монастырях окрепла русская письменность, зародилась литература. Первыми летописцами-историками Руси были, как известно, монахи. В монастырях вырастали, выучивались первые живописцы, отсюда выходили умелые зодчие.

Но чем определеннее христианство становилось опорой княжеской власти, тем резче менялось содержание жизни монастырей. Из "рабочих общин", где все трудились - пахали землю, строили, писали книги, учились,- монастыри исподволь превратились в сборища трутней, сытых бездельников и самых бессовестных захребетников общества.

Процесс такого превращения очень выпукло обрисован русскими писателями-историками, убедительно показавшими, за чей счет разживались "святые обители" и как они сделались самыми крупными землевладельцами-эксплуататорами на Руси.

Монастыри богатели "государевыми жалованными землями", даровым крестьянским трудом, княжескими и купеческими вкладами, ростовщичеством, взносами "на помин души" и т. п. К половине XVI века чуть ли не треть земли в государстве принадлежала монастырям. И вот именно эти неправедные богатства дали возможность монастырям строить много и вести строительство с основательностью и размахом, которые впечатляют и сегодня при виде древних монастырских построек.

Монастырские строения вместе с княжескими соборами были украшением городов. Они поднимались на холмах, над реками и озерами, сияя золотом глав, белизной стен и башен. Они были школой строительного искусства; в монастырях с их соборами, колокольнями, жилыми помещениями, с их обширными трапезными и больничными палатами зодчие учились каменному строительству, и не только церковному.

Поскольку монастыри, расположенные вокруг укрепленных городов, были поначалу частью оборонительно-крепостной системы, их строительство служило еще и серьезнейшей школой военного крепостного зодчества.

Мощные стены с боевыми галереями, узкими бойницами, с проездными воротами, башнями говорят и сегодня не только о чисто военном мастерстве их строителей; они дают пример большой художественной силы, с которой выражена идея сооружения, его назначение.

На стройках кремлей и монастырей сложилось и вызрело одно из драгоценнейших свойств русского зодчества - свободная живописность ансамбля. Сочетание горизонтальных массивов стен с разновысотными вертикалями башен и звонниц, с округлостями куполов и стройными шатровыми завершениями - все это придает старым монастырям вольное разнообразие силуэта, роднит их с русским пейзажем, с его свободными, мягкими очертаниями, с его особенным содружеством глади полей и разбросанных по ним перелесков.

Еще один свидетель древних битв на псковской земле. Покровская башня

Монастырское зодчество на Руси достигло наибольшей художественной силы именно тогда, когда своекорыстие и стяжательство монастырей стали претить даже царской власти. В середине XVI века - в то время, когда строились такие шедевры, как Борисоглебский монастырь близ Ярославля или Кирилло-Белозерский на берегу Сиверского озера, Иван Грозный обратился к Стоглавому собору с гневной речью: "В монастыри постригаются не ради спасения души, а покоя ради телесного, чтобы всегда бражничать".

Кирилло - Белозерский монастырь. Боевые башни. Крепостная неприступность. Суровая цельность объемов - и легкость белокаменного узора. В монастырском строительстве вырастали будущие горододельцы...

"Черноризческое барство" мозолило глаза всем; монастыри сделались самой темной силой в и без того не отличавшемся справедливостью общественных отношений государстве.

Тут поневоле задумываешься над старым-престарым парадоксом истории: достоинство искусства не обязательно является прямым выражением достоинства общества, его породившего.

Кирилло - Белозерский монастырь

Мне кажется, это противоречие, на которое указал Маркс, особенно отчетливо засвидетельствовано историей развития архитектуры.

В самом деле, разве храмы античной Эллады, ставшие на много столетий вперед недосягаемым образцом художественного совершенства, не поднялись в рабовладельческих Афинах? Разве всемирно знаменитые храмы Карнака, Луксора или Абу-Симбеля возникли не в Египте эпохи Нового царства, в стране, где контрасты неограниченной власти и полнейшего бесправия, несметного богатства и беспредельной нищеты наложили свою печать на жизнь множества поколений - с древнейших времен и до наших дней?

Когда стоишь перед величественными руинами мечети Биби-Ханым или на Регистане в Самарканде, то поневоле забываешь, что все это поднялось тут при одном из самых жестоких правителей и хищных завоевателей, каких только знала история. Глядя на лазоревый, спорящий с небом, как бы невесомый купол мавзолея Гур-Эмир, забываешь, что тут- то, под этим куполом, и покоится "железный хромец" Тимур-Ленг.

Нельзя судить об искусстве народа и выносить ему приговор, исходя лишь из уровня общественных отношений, из политического строя той или иной страны или эпохи. И вместе с тем невозможно отделить искусство от породившего его времени. Труд рабов освободил афинян для атлетических состязаний и философских диспутов; гармонией тела и духа эллинов - рабовладельцев порожден Парфенон.

Не будь не ограниченной деспотической власти фараонов, не было бы и Луксора, Карнака. Костями многих тысяч безвестных рабов вымощены пути, по которым тащили камни для пирамид и храмов.

На костях заложен и Петербург. Начиная с 1703 года со всех концов России гнали по 40 тысяч работников в год - строить новую столицу. Гнали под надзором приказчиков и смотрителей, как арестантов. По прибытии люди долгое время оставались без пристанища, в шалашах, посреди болот. В наспех построенных бараках спали вповалку, по пятнадцать - двадцать человек - мужчины, женщины, дети. За малейшую провинность сажали на деревянного коня с острой спиной или ковали цепью к столбу, вокруг которого густо вбиты заостренные спицы - на них стоять…

Петербургское барокко...

Немец Берхгольц, камер - юнкер герцога Голштинского (он побывал с посольством в строящемся Петербурге), заметил: "Очень понятно, что такие рабочие отличались полнейшим равнодушием к жизни, и когда заболевали, то ложились на землю, не заботясь о выздоровлении…" Возле умершего зажигали восковую свечу, чтобы собрать милостыню на погребление.

А на родине Берхгольца несколькими годами позднее архитектор Маттеус Даниель Пеппельманн писал курфюрсту Саксонии Августу Сильному: "Ваше величество, теперь бедные люди хотят получить свои горьким трудом заработанные деньги, дабы не умереть голодной смертью…"

Это написано о строителях Цвингера, праздничного дрезденского дворца, одного из жизнерадостнейших памятников европейского барокко.

Как же примирить эти противоречия? Как быть с несравненной человечностью Акрополя и бесчеловечностью рабовладения? С монументальным величием египетского зодчества? С лазурными куполами Самарканда? Со строгой красотой Петербурга?

Да и возможно ли, существует ли, имеет ли право существовать само понятие красоты, понятие прекрасного в отрыве от понятия добра, спарведливости?

"В преддверии собора св. Петра в Риме Бернини поместил конную статую императора Константина, который приказал повесить своего тестя, удавить своего шурина, зарезать своего племянника, отрубить голову своему старшему сыну, запарить до смерти в бане свою жену. Он же отдал на растерзание зверям всех франкских вождей, побежденных на берегах Рейна, и окончательно уничтожил остатки государственного устройства древнего Рима..."

Рассказывая об этом, Виоле ле Дюк замечает, что лев, грубо высеченный из камня над входом в жилище варвара, более соответствует принципам искусства, чем статуя императора-убийцы, изваянная одним из блистательнейших художников христианской Италии.

Верно ли это? Не будем торопиться с окончательным ответом. Иначе нам пришлось бы загодя отказаться от многого, что было добыто и отвоевано поколениями вопреки всем несправедливостям истории и несовершенствам общественной жизни.

Когда ученые-археологи проникли внутрь пирамиды Хеопса, они нашли фараонову усыпальницу пустой, в каменном саркофаге не оказалось мумии. А пирамида продолжала и продолжает существовать - не только напоминанием о неописуемо тяжком труде невольников (Геродот свидетельствует, что пирамиду Хеопса строили 100 тысяч человек в течение двадцати лет), но и как архитектурный памятник огромной впечатляющей силы.

Архитектура таких сооружений, как фараоновы пирамиды или храмы Египта, Ассирии, Вавилона и других деспотических государств древнего Востока, была, если можно так выразиться, архитектурой количественной. Секрет ее воздействия кроется в противопоставлении человеку огромных, сверхчеловеческих объемов и масс.

В самом деле, какие чувства овладевали египетским феллахом у подножья стасорокавосьмиметровой пирамидальной горы, словно выдвинутой нелюдской силой к небу из песчаной глуби пустыни? Что испытывал он в тени огромных колонн и пилонов Карнакского храма или при виде высеченных в гигантской скале статуй фараонов у входа в храм Абу-Симбеля? Четыре сидящих колосса глядят вдаль неподвижным взглядом, загадочно усмехаясь, в то время как у ног их стоят также высеченные из камня фигуры, кажущиеся крошечными (на деле они побольше человеческого роста).

Такой контраст, такое противопоставление божественного могущества маленькому, слабому человеку и было содержанием, целью архитектуры восточных деспотий. Но чтобы достичь этой цели, недостаточно было одного лишь деспотического господства над сотнями тысяч людей, над их жизнью и смертью. Надо было, чтобы среди этих людей выделились такие, которые нашли бы способ уложить два с половиной миллиона каменных блоков так, чтобы образовалась стройная пирамида определенных пропорций.

Напрасно было бы думать, что форма пирамиды элементарно проста; известно, что египтяне искали ее сотни лет. Она произошла из форм самых древних погребальных сооружений - мастаба - путем долгих и постепенных превращений.

Поначалу гробницы фараонов были ступенчатыми (тут как бы ставили одну над другой несколько постепенно уменьшающихся мастаба). Но художественное чутье строителей подсказывало, что ступенчатость дробит, недостаточно сильно выражает идею безраздельного могущества. Это художественное чутье, этот властный инстинкт совершенства требовал искать решения, где идея выразилась бы со всей возможной полнотой. Окончательная форма пирамиды, где твердые прямые линии ребер без уступов и уступок решительно устремляются к единой высшей точке, ответила задаче.

Но и этого оказалось мало строителям-художникам. Им понадобилось еще найти такие соотношения граней, такие углы наклона ребер, при которых пирамида выглядела бы не только подавляюще огромной, но и пропорциональной, стройной, вечной как мир.

Позднее ученые стали искать математическое выражение этих соотношений. Было установлено, что в основу пропорционального строя многих сооружений древнего Египта брался так называемый "египетский треугольник", соотношение сторон которого выражается числами 4, 3, 5. По свидетельству историков, "египетскому треугольнику" придавался магический смысл. Плутарх писал, что египтяне сравнивали природу вселенной с треугольником; они символически уподобляли вертикальный катет мужу, основание - жене, а гипотенузу - тому, что рождается от обоих.

Но суть, конечно, не в магических верованиях или символах, кажущихся теперь до смешного наивными. Пропорции, порожденные применением "египетского треугольника", действительно гармоничны, они удовлетворяют наше зрительное чувство, наше естественное тяготение к соразмерности.

Священным "египетским треугольником", тайной магических числовых соотношений завладели жрецы, руководившие в Египте строительством. Однако найдены были эти соотношения не жрецами, не верховными властителями, не фараонами.

Для чего же искали их подневольные зодчие? Почему афиняне, найдя разумную, простую конструкцию каменных сооружений, не остановились на одной лишь утилитарной простоте? Какая сила понуждала их стремиться, чтобы каменный столб, несущий каменную балку, стал не просто отесанным столбом, а колонной коринфского, дорического или ионического ордера - колонной, всеми своими линиями, всей формой своей художественно выражающей понятие устойчивости?

Зачем ростовчанин Григорий Борисов (он строил во времена Грозного Борисоглебский монастырь) искал новую, не такую, как в других монастырях, лучшую расстановку зданий, зачем придумал, поставил по сторонам главных ворот островерхие шатровые башни, чего не делал никто до него в русском зодчестве?

Ростов Великий. Кремлевские купола - зримый перезвон колоколов

В ту же пору, в XVI веке, Микеланджело, строивший родовую усыпальницу для флорентийских герцогов, изваял надгробную статую Лоренцо Великолепного. Лоренцо Медичи был известен коварством, жестокостью; у него было отталкивающее лицо убийцы, в чем нетрудно убедиться, посмотрев скульптурный портрет, хранящийся у нас в Москве, в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. А мраморная статуя капеллы Медичи полна благородства, у Лоренцо одухотворенное, мужественное лицо.

Когда у Микеланджело спросили о причинах разительного несходства, он ответил, что будущим поколениям в конечном счете будет безразлично, похожа или не похожа статуя на Лоренцо. У художника была иная, высшая цель: он вкладывал в капеллу Медичи свои выстраданные мысли о жизни и смерти, о молодости и старости, о пробуждении и угасании. Именно это и сделало родовую усыпальницу флорентийских правителей всечеловеческим памятником искусства.

Тираны и властители, государства и религии, ставя искусство на службу, подчиняя его своим требованиям, никогда не были до конца властны над духовным миром художника. Они могли дать художнику средства или отнять их, но ни дать, ни отнять таланта они не могли, как не могли отнять и стремления к совершенству и новизне.

Принято говорить: "Софийский собор, построенный Ярославом Мудрым". Или: "Баптистерий императора Константина Великого". Имена множества зодчих, великих и мудрых, потонули в глубине веков; но оттуда, из той глубины, тянется долгая цепь исканий. И Георгиевская церковь в Старой Ладоге, чьи бугроватые стены обласканы рукой неведомого строителя, - звено в этой цепи. И стены Успенского монастыря с угловой башней - тоже.

Строители мавзолея Гур-Эмир не повинны в злодеяниях Тимура. И не вина монастырских зодчих, что в их строениях бражничала, погрязала в сытом безделье, захребетничала "святая братия" и что могучие стены, возведенные для защиты от вражеских нашествий, сделались отгородкой от разбросанных вокруг нищих деревень с покосившимися избенками.

В конечном счете многовековая история архитектуры есть частица общечеловеческой истории с ее глубокими контрастами между достижениями разума и несовершенствами общественной жизни. Может быть, только теперь наступает время, когда опыт поколений станет, наконец, служить общей пользе.

7

Корбюзье назвал океанские корабли соборами современности. Что говорить, наш трехпалубный "Тарас Шевченко" не чета какому-нибудь трансатлантическому лайнеру, но и здесь отчетливо чувствуешь, что имел в виду Корбюзье.

Время соборов кончилось, и вряд ли найдешь теперь сооружение, где предназначенность, функция, была бы выражена так ясно и художественно, как выражена она в чистых линиях корабля.

Пожалуй, только самолеты могут соперничать теперь с кораблями выразительной закономерностью формы. Но даже самым крупным современным самолетам недостает величественности масштаба, действительно роднящей океанские корабли с соборами.

"Тарас Шевченко" построен на верфях "Маттиас Тезен" в ГДР. Его двигатели работают почти бесшумно. В машинном отделении лабораторная белизна. В каютах полированное дерево, пластмассы. Медяшка надраена до солнечного блеска. В салоне удобные кресла, белый рояль. Сквозь выгнутую широким полукружием ленту окон ресторана наплывают ладожские просторы - темно-стеклянные волны, зеленоватое небо Севера.

Еще одна белая ночь, тихая и прозрачная (не хочется, невозможно уйти с палубы) - и вот уже подходим к Шлиссельбургу.

Шлиссельбургская крепость основана в 1323 году новгородцами у разветвляющегося двумя рукавами истока Невы на песчаном островке Орехове. Крепостное поселение поначалу так и именовалось - Ореховом, но вскоре получило более выразительное прозвание: Орешек.

С течением времени орешек твердел. Пользуясь раздорами между Новгородом и московским князем Иваном Калитой, шведы захватили крепость, но вскоре вынуждены были уйти. Новгородцы заменили бревенчатые стены каменными, до девяти сажен высотою, с крепостными зубцами. Поставили по углам семь двенадцатисаженных башен. Через несколько лет шведы вновь осадили Орешек, предприняли штурм, но были отбиты.

В 1582 году осада повторилась, и хотя шведскими войсками командовал сам непобедимый Делагарди, шведы снова ушли ни с чем. Дело решил Столбовский договор, по которому Орешек был отдан и тут же переименован шведами в Нотебург.

Когда спустя 90 лет петровские войска вернули Орешек, там среди взятых трофеями полутора сот шведских пушек была найдена и русская времен Ивана Грозного.

О взятии крепости Петр Первый писал: "Правда, что зело жосток сей орех был, однакож, слава богу, счастливо разгрызен". При этом Петр не замедлил переименовать Орешек-Нотебург в Шлиссельбург.

"Ключ-город" в петровские времена недолго оправдывал новое свое название. С окончанием Северной войны, с постройкой укреплений Петербурга и Кронштадта, военное значение крепости снизилось. Вскоре корень "ключ" приобрел иной смысл: крепость была негласно превращена в государственную тюрьму.

Кажется, почин такому использованию Шлиссельбургской крепости положил сам Петр, заточив туда свою первую жену, Евдокию Лопухину (мест заточения Лопухиной я видел несколько, одно из них - в Старой Ладоге, в Успенском монастыре, о котором была речь).

В шлисеельбургском заточении умерла сестра Петра, царевна Марья Алексеевна. Сюда был брошен императрицей Анной князь Дмитрий Голицын, один из образованнейших сподвижников Петра, возмечтавший на старости лет ограничить самодержавную власть чем-то вроде конституции. Сидел здесь и всесильный любимец Анны, "каналья-курляндец" Бирон. "Тогда в России дворец и крепость стояли рядом, поддерживая друг друга и обмениваясь жильцами", - сказал об этом периоде русской истории Ключевский.

Сто семьдесят лет - с 1702-го по 1872-й - Шлиссельбургская крепость служила местом заключения личных противников императорской фамилии, претендентов на русский престол, среди которых едва ли не самой драматической фигурой был "безымянный колодник" Иоанн Антонович, сын правительницы Анны Леопольдовны и принца Антона Ульриха Брауншвейгского. Не могу удержаться от соблазна привести выдержку из инструкции гвардии капитану Шубину, доставившему Иоанна из холмогорской ссылки в Шлиссельбург весной 1756 года:

"Быть у оного арестанта вам самому и Ингерманландского пехотного полка прапорщику Власьеву, а когда за нужное найдете, быть и сержанту Чекину в той казарме дозволяется, а кроме же вас и прапорщика в ту казарму никому ни для чего не входить, чтоб арестанта видеть никто не мог. Когда ж для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли..."

Иоанну было тогда двадцать с небольшим, рыжевато-белокурые волосы обстрижены в кружок, необыкновенно бледная кожа. Вел он себя странно, то будто помешанный, то будто разумный; называл себя принцем. Обед и ужин ему носили по пяти блюд, давали в день бутылку вина, шесть бутылок полпива и квасу, сколько пожелает. А он все твердил "больше света!" - окно было заслонено дровами, сложенными снаружи.

Временами на него накатывала буйная придурь; Шубин с Власьевым придумали способ лечить: не давали крепких чулок. В рваных чулках принц вел себя куда смирнее.

В 1764 году поручик из гарнизона крепости Мирович задумал освободить Иоанна и возвести его на престол. Идеи переворотов такого рода очень распространились в то время; многие офицеры пытались таким способом выбрать для России царя получше.

Июльской ночью Мирович взбунтовал солдат и открыл огонь по караулу "безымянного колодника". Власьев и Чекин, видя безнадежность положения, пошли на последнее: закололи Иоанна штыком насмерть. Нападающие ворвались. Увидя труп, Мирович положил оружие. Он был вскоре казнен - отрубили голову, тело сожгли вместе с эшафотом. А Иоанна зарыли в крепости - "без огласки", как повелела императрица Екатерина.

Надеюсь, читатель не осудит меня за подробности; Шлиссельбург - это ведь тоже страница каменной летописи, имеющая свое начало и свой конец.

Стены крепости перестраивались трижды. В 1802 году их понизили, а древние башни обезглавили, сровняли с уровнем стен; для содержания узников и таких было предостаточно.

После того как "Народная воля" привела в исполнение свой приговор на Екатерининском канале, Шлиссельбургская крепость была открыто объявлена государственной тюрьмой. С 1884 года тут содержались люди, до конца осознавшие, что лучших царей не бывает.

Здесь казнили Александра Ульянова; на месте казни старики - бывшие политкаторжане посадили недавно яблоньку и поставили рядом таблицу с просьбой беречь деревце.

В тот июньский день, когда я побывал в Шлиссельбурге, яблонька доцветала, осыпая лепестки на сухую песчанистую землю. Цвели желтым цветом и какие-то дико разросшиеся по всему крепостному двору, по мертвым развалинам кустистые растения, и надо всем в тишине носились тысячи тысяч каких-то насекомых. Они носились бесшумно, ползали и взлетали, садились десятками на плечи, на руки, на лицо, и от их прикосновения было мерзко, будто вся мерзость тюремного прошлого напоминала о себе.

Шлиссельбургская крепость сильно пострадала от артобстрелов и бомбежек. История смилостивилась над Орешком, вернула ему на старости доброе имя. Боевые рубцы Отечественной войны свидетельствуют об этом.

Не знаю, почему о героической обороне Орешка писали так мало, так скупо. Когда выйдешь за пределы крепостных стен, сплошь исщербленных, изрытых выбоинами от снарядов, когда остановишься на кромке, за которой - рукой подать, в каких-нибудь двух сотнях метров за истоками Невы - видны дома городка Петрокрепости, где почти три года не остывали немецкие артбатареи и полно было немецких солдат, то не понимаешь, как, какой силой могла держаться в Орешке горстка людей, чьи имена, чей подвиг ничем тут не отмечены, кроме как этими развалинами и глубокими выбоинами в камне.

Слева за другим истоком темнеют воды Ладоги; там проходила ледовая "Дорога жизни", и Орешек как мог прикрывал ее своим израненным телом.

Из двора цитадели, где уцелел "народовольческий корпус", образец тюремной архитектуры (есть ведь и такая!), с железными гулкими галереями вдоль сырых и темных казематов, можно пройти к Королевской башне, за которой стоит над Невой гранитная плита с именами погибших в крепости народовольцев, а рядом - остатки артиллерийской позиции 1941 года. На щербатом бетоне чернеет: "Замковой! При осечке производи второй спуск бойка, после этого считай до 30 через 0 и открывай замок". Вот и все.

На протяжении многих десятков лет, начиная с 1702-го, ровно в полдень ежедневно тут звонили колокола в память взятия Орешка петровскими войсками в этот час.

Теперь крепостной церкви нет, она рухнула под снарядами; в оконных дырах разбитого "зверинца" (так назывался один из тюремных корпусов цитадели) кое-где торчат полуоторванные взрывами ржавые решетки.

Может быть, надо, чтобы иные, новые колокола звонили здесь, и не только в память победы петровских солдат. Не так уж много найдется мест, где глубже и резче отпечатались бы столетия истории, ее темные и светлые страницы, где так сплелось бы трагическое с героическим.

Не скажу, как и что нужно сделать, чтобы этот отпечаток сохранился. Знаю лишь твердо, что Шлиссельбург-Орешек не должен быть похож ни на чистенький мертвый музей, ни на запустелое, быльем поросшее кладбище.